|
«Когда у меня не было знания, я отвращался от преступников, грешников, падших, хотя во мне самом было с избытком и преступления, и греха, и грязи; когда же я очистился и печать спала с глаз моих, я в духе низко поклонился вору и убийце и припал к стопам проститутки; ибо я увидел, что эти души приняли на себя ужасное бремя зла и выпили за всех нас яд – эту грязную пену на волнах мирового океана.» Шри Ауробиндо Гхош, «Мысли и афоризмы» |
|
Умер Сапожков. Царствие ему Небесное, как говорится. Хотя гарантии попадания его туда, конечно, нет. Учитывая прежние заслуги… Познакомился я с Сапогом в теперь уже далеком 1995 году. Мы с Худельманом брали у него стакан травы. Продукт оказался качественный, никаких проблем. Поэтому контакты продолжились. Из деловых переросли в приятельские, чему способствовали общие интересы – альтернативная музыка плюс вещества, изменяющие сознание. Сапожков был немногословным человеком с неполным средним образованием. Хорошо сложенный, среднего роста. Его слегка портили криво выросшие желтые зубы, которые он редко обнажал в улыбке. Сапог выделялся среди нас, вечно нищих студентов, наличием стабильного крепкого заработка, поскольку работал полупродавцом-полугрузчиком в какой-то оптовой водочной конторе. К тому же иногда приторговывал марихуаной. Вопреки отсутствию образования, Сапог имел развитый интеллект, чувство юмора и вообще мыслил неординарно. Читал Берроуза, Довлатова, Борхеса. При этом языком много не болтал, а если изрекал что-нибудь, то метко и по делу. Отлично фотографировал. К вещам и деньгам относился с некоторым пренебрежением. Был щедр на руку и всегда спонсировал наши совместные наркотические трипы. Как раз тогда в Питере началась вторая психоделическая волна подпольного призводства фенциклидина (PSP); в народе это называли «кислотой». Вообще-то фенциклидин в свое время был разработан как средство для внутривенного наркоза, но в связи с выраженным галлюциногенным действием был исключен из арсенала анестезиологов и отдан на откуп ветеринарии, где используется и поныне. Одному Господу Богу известно, какие глюки посещают жеребца под PSP, когда нож пьяного ветеринара делает его мерином… Но вот что творится в существе студента, обожравшегося кислоты, я знаю не понаслышке. Сапожков через свои криминальные связи тут же обрел возможность неограниченного приобретения продукта, а значит, и вся наша компания радостно приобщилась к данному пласту психоделической культуры. Этот день вошел в анналы истории как «пластмассовая свадьба». Мы с Эвитой отмечали первую годовщину законного бракосочетания, и всё гадали – как зовется эта дата – то ли картонная, то ли бумажная, то ли стеклянная свадьба, да так и не вспомнили. Отмечать поехали в Зеленогорск. Добравшись до берега Финского залива, развалились на пляже. Миша Нагумов, морщась от дыма, развел маленький костерок из палок и старых газет, подобранных тут же. Со стороны моря временами дул нестойкий тёплый ветер. Сапожков аккуратно поделил на бумажке дозы светло-желтого порошка, пахнущего аспирином, и вежливо предложил угощаться. Потом послюнил палец, взял на него дозу и облизал, глядя поверх залива. При введении кислоты в вену переход происходит почти мгновенно, словно выныриваешь с большой глубины, или, отбросив тяжелую портьеру, одним шагом попадаешь в другой мир. Во время приёма внутрь всё иначе - агент медленно, молекула за молекулой, проникает в кровь и затем – в мозг, реальность меняется также – микроскопически, постепенно, словно кристаллизуясь, среда восприятия перестраивается, тончайшими срезами убирая шелуху повседневности, мягко, но неумолимо врастая в тебя сверкающими изломами, освещая путаные закоулки мира, в которых ты бывал аксолотлем и кшатрием. Обнажаются вещи, лежащие в основе и человеческой жизни, и всего мироздания, и самого себя как капли, влившейся в поток. Приходит понимание того, что ты пребывал во сне и пелена, упав, открыла то, о чем ты всегда помнил какой-то далекой частью своего существа. Весь мир – как огромное дежавю; прекрасный и пугающий, он разворачивается перед тобой своими бесчисленными гранями, и каждая заставляет вспомнить о том главном, что когда-то давно знал, но о чем позабыл в кутерьме, суматохе, сутолоке… И как птицы, вспугнутые хлопком ладоней, поднимаются из лабиринта памяти детские сны, смутные образы, забытые лица, рождая пронзительное чувство приобретения давней потери. Время исчезает, стирается, пропадает; после не определить – сколько прошло времени: час или сутки. Сумрачное небо над Финским заливом, стриженый затылок Сапожкова, смуглая кожа на животе любимой, мусорный песок – всё это вне времени, всё – части тебя самого, безмолвного, вечного. Обратно возвращались на электричке. Сапожков предложил продолжить у него дома; туда добрались уже к полуночи, прихватив где-то по дороге Худельмана, который как всегда, болтал без умолку. Слова казались пустыми дрожащими шарами, которые лопались где-то на границе сознания, оставляя ощущение невесомости. Сразу же приняли ещё. Как потом выяснилось, доза была слишком большой – в два раза больше обычной. Довольно быстро я погрузился туда, где от моей собственной личности не осталось ничего, кроме висящего в бесконечности, фосфоресцирующего яркими радужными огнями пузыря, выпускающего щупальца на манер гигантской амёбы и пульсирующего в такт собственному дыханию. Со стороны это выглядело довольно глупо – я сидел на диване в комнатушке Сапожкова и громко шипел, вдыхая и выдыхая полной грудью, вытаращив глаза. - Тише ты, дурень, мать разбудишь…- Сапожков (который сам кислоту не принимал, накормив нас лошадиными дозами) отвел меня в пустую комнату и уложил на диван. Через какое-то время стало возвращаться восприятие собственного тела, но тут меня ждал неприятный сюрприз. Тело было сделано из пластмассы отвратительного голубого цвета, и к тому же оказалось полым, как у куклы. Ощущение до тошноты натуральное… К тому же вся окружающая реальность тоже оказалась пластмассовой. Сапожкова я нашел на кухне. - А-а, ожил?.. – он выковырнул из скользкой бумажной пачки кусок творога и принялся поливать его сгущенкой. – Хочешь? - Н-не… - лицо, как затекшая пластиковая маска. - Смотри, а то поешь… Значит, говоришь, мы - боги? - Ч-чего? - Ну, ты говорил – мы боги, мы боги… - усмехнулся, с интересом взглянул на меня. Да, действительно… в какой-то момент странствий по планам сознания я что-то такое говорил Сапогу. Надо же… От бога до пластмассовой куклы один шаг. Вскоре мы с Эвитой отправились домой. Пошли пешком, поскольку транспорт не работал (часа 4 утра), к тому же мы жили поблизости. Дул отвратительный теплый ветер. Вся местность была ненатуральная, враждебная, искусственная. Вцепившись друг в друга, мы двигались под серым пластмассовым небом, как насекомые по лабораторному столу, не чая добраться до спасительной щели. Дома кое-как разделись и забрались под одеяло. Эвита, к счастью, быстро заснула, меня же ждал кошмар. Перед глазами шли бесконечным строем ряды какой-то полиэтиленовой мрази, в голове с треском шуршала виниловая дорожка, сквозь которую прорывалась одна-единственная фраза: «психика сорвана… психика сорвана…» голосом механического робота-психиатра. Где-то на задворках сознания зародилась и стала разрастаться до размеров леденящего ужаса мысль: я сошел с ума и мне теперь одна дорога – в дурдом. И ещё было желание – убить Сапожкова. Через какое-то время, когда липкий пластиковый ужас затопил меня до краёв, я вылез из-под одеяла и, с трудом разгибая спину и конечности, вывалил из тумбочки медикаменты. Сломал ампулу сибазона, набрал в шприц два куба и воткнул иглу в свой пластмассовый зад. Да будет благословенна Медицина и её младшая сестра – Фармакология! Сразу же в голове моей зазвучал родной голос Джеймса Брауна, как-то отмяк мышечный пластик, и я провалился в спасительное ничто. На следующий день я должен был прибыть на пересдачу зачета по терапии. Начинался июнь, маячила сессия. Не поехать было нельзя. Пустой, как консервная банка, с оловянным взором, я вхожу в клинику факультетской терапии. На лестнице однокурсник, гомосексуалист и председатель студенческого научного общества Кирилл Подоляк закуривает дамскую сигарету с ментолом. Как сомнамбула, захожу отлить. На стене туалета кривая надпись: «Всё проходит, даже тенезмы*». Ниже, другим почерком: «И начинается мелена**». *тенезмы – ложные мучительные позывы к дефекации, отмечаются при острых инфекционных заболеваниях кишечника, напр. дизентерии, **мелена – черный дегтеобразный стул при желудочном кровотечении Иду по широкому коридору клиники. Предсессионная толчея. Толпы белых халатов. Та-ак… Мне, кажется, сюда. Толкаю высокую дверь. - Здрассьте… Доцент кафедры факультетской терапии Ася Галиевна – подвижная старушонка, смахивающая на карлицу. Голос детский, ручонки маленькие. На морщинистом лице блестящие глазки. Даёт мне задачу, рулон кардиограммы и рентгеновский снимок. - Садитесь. Двигаюсь медленно, как во сне. Ощущение эмоциональной и умственной выпотрошенности; голова слегка дребезжит, как дырявый пионерский барабан. Отодвигаю стул, сажусь. В углу две грузинки вздыхают над своими билетами. Разворачиваю ленту ЭКГ. Некоторое время тупо смотрю. «Т-так… Где предсердия? Вот они…» Мысли в голове с трудом ворочаются, как язык во рту паралитика. Беру циркуль, меряю: «QRS с частотой 26 в минуту… От предсердий независимы…» Ася Галиевна тем временем начинает пытать одну из грузинок. Та вздыхает, теребит наманикюренными пальцами листочек, но не родив ничего пристойного, отправляется в свой угол думать дальше. - Доктор, ну что там у вас? Давайте. Подумать не даст как следует. Гонит, как на пожар. - Что на кардиограмме? - Ээээ… полная атриовентрикулярная блокада… Замещающий желудочковый ритм. - Правильно. Ювелирным движением маленькой руки втыкает рентгенограмму в негатоскоп. - Ну-с? Какая -то муть там у корня правого легкого, что ли… Никогда я не был силён в рентгенологии. - Ну так что? Не нукай, не запрягла ещё. - Пневмония… правосторонняя. Ммм… среднедолевая. - Так…А что с задачей? - Миеломная болезнь… - Давайте зачетку. Шуршание зачетки, заветное «зачтено». Выгребаюсь из кабинета под завистливыми взглядами грузинок. Только к вечеру следующего дня я обрёл способность нормально мыслить и чувствовать. Механически воткнув в магнитофон Modern Jazz Quartet, я услышал нежные, невесомые звуки вибрафона и заплакал – настолько они были живые, естественные, щемящие. Эвита была в ванной, а я сидел на полу и размазывал слезы по физиономии. Так закончилось празднование «пластмассовой свадьбы». Вскоре менты накрыли подпольных химиков, и кислотное изобилие в Питере иссякло. Сапожков переключился на амфетамины – сначала фенамин, потом дело дошло до первитина. Освоив методику его приготовления (довольно сложная цепь химических реакций с использованием красного фосфора и кристаллического йода), Сапог не раздумывая бросился в водоворот первитиновых безумств, которые длились несколько месяцев. Худельман тогда снимал огромную комнату в пустой заброшенной квартире на Васильевском острове. Сапожков обитал у него, перетащив туда свою мощную аппаратуру с невиданным ламповым усилителем. Первитиновые оргии перемежались отходняками, когда участники действа медленно приходили в себя, часами лёжа на старых диванах. В те времена к ним в гости как-то зашел один уголовник, знакомый Сапога. Некий Андрюша с рыжими всклокоченными волосами. В руках он держал торт. - У меня сегодня день рождения… А отметить как-то не с кем. Да и приглашать некуда… Вот и думаю – зайду к вам. Давайте чай пить. Андрюша только что освободился после отсидки за убийство. Стали пить чай. На каком-то повороте беседы Андрюша, желая привести пример недопустимого поведения, сказал Худельману, показывая на Сапога: - Ну, это если бы как он бросил тебе в лицо кусок торта… В следующую же секунду Сапожков схватил с тарелки шмат бисквита с кремом и со всех сил шмякнул его через стол Худельману в морду. После секундного оцепенения тот среагировал, и в Сапога полетела ответная порция. С криками дуэлянты швырялись друг в друга тортом; через полминуты боезапас иссяк, а бойцы, перемазанные кремом, валялись на полу, корчась от хохота. Андрюша с отвисшей челюстью тупо смотрел на комья праздничного торта, размазанные по старому паркету. - Ну, блин… - только и смог он сказать. Тяжелые наркотики – это серьёзно. Это вам не какая-нибудь психоделическая муть. Они не оставляют места для слюней и сантиментов. Они требуют стопроцентной отдачи… В общем, дальше начинается грустная часть истории. Сначала Сапог с Худельманом загремели в Боткинские бараки с гепатитом. (К этому времени Худельман уже был отчислен из института, точнее, находился в академическом отпуске. Он самоотверженно разделял с другом все прелести маргинальной жизни; одной из этих прелестей была пара молоденьких беспутных девок – они-то и наградили наших героев вирусом парентерального гепатита). Бараки оказали отрезвляющее действие на Худельмана, в глубине своей всегда остававшегося здравомыслящим человеком. Вскоре он женился на однокурснице, в которой уже тогда угадывался настоящий врач и которую педиатрия интересовала больше синтетических психоделиков. Это определило его дальнейшую судьбу. Сапожков по выписке из бараков тоже на какое-то время образумился. Он сел на диету, которую именовал «базисной терапией»: овсянка, кефир и гашиш в больших количествах. Я периодически навещал его. Мы курили, слушали Revolting Cocks и вели беседы о бренности всего сущего. Однако период базисной терапии надолго не затянулся. В голове у Сапога поселилась идея-фикс: получить кристаллический первитин. Он быстро изучил школьный курс органической химии и двинулся дальше. Записавшись в Публичную библиотеку, Сапожков часами сидел в читальных залах среди студентов и аспирантов - штудировал органику, потом ехал на Сенную, брал у торговок банку солутана и пытался воплотить в жизнь полученные знания. Лабораторией служила кухня хрущовки, где Сапожков проживал со своей матушкой. Кухонный шкаф заполнился стеклянными змеевиками и ретортами диковинной формы. На грязном столе валялись фолианты по органической химии. У меня сохранилась одна из фотографий того времени. Сапожков во время очередного химического опыта. Он держит в пальцах пробирку с ярко-красным содержимым (стадия фосфорного ангидрирования), глядя через неё на свет… Лицо исхудалое; взор сосредоточен и отрешён. Результат эксперимента, разумеется, вводился в вену. Первитин будил в Сапожкове вдохновение живописца. Он хватал кисть, краски и исступленно, в течение нескольких часов, покрывал стены комнаты яркими, пугающими образами. Когда действие первитина заканчивалось, Сапог, измочаленный и опустошенный, лежал на диване, с восторгом и страхом взирая на свои творения, зачатые в пробирке над грязной плитой. С работы к тому времени его давно уже выгнали. Из человека, всегда имевшего деньги в кармане, Сапожков стал вечным должником. К тому же скоро всем стало ясно, что давая Сапожкову деньги в долг, ты прощаешься с ними навсегда. Желающих общаться с ним было всё меньше и меньше. А когда Сапожков обратился к последней инстанции – героину, то круги нашего общения перестали пересекаться. Редко, раз в полгода, через десятые руки, доходила какая-то разноречивая информация: Сапог к телефону не подходит, что с ним – неизвестно… Сапог работал в какой-то кофейне, но не долго… Видели у метро, выглядит плохо… Окрестился в церкви… В очередной раз избит… Приходил в гости, потом обнаружили пропажу денег и мобильного телефона…Так прошло два или три года. И вдруг - Сапог женился! Вот так номер! Чуть позже стало известно: действительно, женился. И причем на красивой девушке из обеспеченной приличной семьи, студентке, некурящей и непьющей. Ну и ну! Родители невесты, разумеется, в шоке от будущего зятя. Однако поделать что-либо не в силах – невеста беременна и намерена рожать. Пришлось тестю раскошеливаться. Сапожков ободрал обои с первитиновыми шедеврами, сделал приличный ремонт в квартире и перевез к себе молодую жену Лену с новорожденной дочкой. В этот момент была какая-то эфемерная надежда. Но она не оправдалась. Импульсы семьянина и отца были ничем по сравнению с зовом героина. Через некоторое время Лена вышла на работу. Сапог сидел дома с дочкой, при этом ежедневно ширяясь. Тесть взял на себя все расходы, включая покупку дорогостоящей аудиоаппаратуры, компьютера и наркотиков для любимого зятя. Естественно, бесконечно так продолжаться не могло. Я гулял с дочкой. Она лазила по старому пересохшему фонтану, охотилась на мелких черных муравьев. Зазвонила моя труба. Это был Нагумов. - Тёмыч, привет… - Какие люди! Здорово, Михаил! Как живешь? - Тёмыч, умер Сапожков… Ё-моё… Не раз и не два мне приходилось слышать о смерти своих знакомых, и разумеется, большой радости я никогда не испытывал. Но все же обычно это было лишь подтверждением ожидаемого исхода. Для героинового наркомана смерть – дело простое и обыденное, с той лишь разницей, что случается только однажды. Поэтому все относятся к подобным событиям как мелким неизбежным неприятностям, как бы это цинично не звучало. Но в этот раз мне стало действительно не по себе… Возникло ощущение, что где-то что- то я не доделал, и теперь уже ничего нельзя исправить. Вспомнился Сапог, предлагающий мне творог со сгущенкой. «Мы – боги…» Н-да-а… - Когда это случилось? - Девять дней уже. Похороны завтра. На похоронах я не был. Хотя поехать хотелось. Но для этого надо было бы потратить целый день; я предпочел провести его с семьёй. Через несколько дней приехал Миша. Долго сидели за столом. Нагумов пил коньяк, потом мы вместе покурили травы. Глядели с балкона на высокие тополя, отдыхающие после долгой дневной жары. - Ну что там было на похоронах-то? Миша слегка поморщился. Погрыз нижнюю губу. - Если бы Сапожков видел свои похороны, они бы ему не понравились. - Кто был? - Да-а… - Нагумов махнул рукой и с шумом выдохнул табачный дым. - Почти никого. Я с Худельманом… гроб мы несли. Да родственники. Самое интересное, что я с Сапогом виделся незадолго до его смерти. Был у него в гостях. Давно мы не пересекались, а тут он вдруг позвонил; ну я на следующий день собрался, взял водки и поехал к нему. Встретились на «Ломоносовской». Он попросил подождать его немного, и толокся с наркоманами у метро, решал свои вопросы. Потом приехали к нему. Лена дома была; они сразу же вмазались. - Ка-ак?! Он и её подсадил? Миша печально покачал головой. - Да. Лена последнее время тоже сидела на героине. - Ужас… - я представил полуторагодовалого ребенка, живущего с родителями-джанки. - А девочка? - А что девочка… Ходит, ресницами хлопает, лопочет чего-то… «Мама, мама…» А мама сидит за столом – никакая; кипяток себе в кружку наливает и отрубается на ходу, чуть девчонку не облила, я чайник едва успел подхватить… Мрак, в общем. - Да уж. Помолчали. Остывающий воздух висел среди деревьев над головами прохожих. - Ну, посидели мы, выпили, поговорили. Сапожков сказал мне такую вещь: «Через пять лет ни меня, ни Лены не будет в живых. Я хочу попросить Худельмана, чтобы после нашей смерти он позаботился о дочке»… - Ты Худельману об этом говорил? - Ага. Он прифигел, конечно… Ну так вот. Я тогда ночевать остался у Сапога-то. Утром уезжал, он проводил меня, простились мы очень душевно, обнялись даже. А потом я сел в автобус – смотрю: ё-моё, а денег-то у меня нет! Рублей триста с собой было. Спиздил, гад, ночью. Но мелочь на дорогу оставил… - Да-а… - Ну, а через пару дней один его дружок позвонил и сказал – умер, мол, Олег. Не сразу удалось выяснить – правда или нет. Оказалось, правда. Долго он лежал в морге – дней десять. - А чего так? Нагумов вытащил сигарету. - Да там какие-то криминальные дела… Экспертизу делали очень подробную. Хотя официальная версия была – передозировка героина. Как написано в справке: причина смерти – несчастный случай… - усмехнулся и закурил. - Где хоронили? - А его кремировали. На Пискаревке большой крематорий. Недалеко от Центрального судебно-медицинского морга, помнишь? - Как не помнить… Более мерзкого места я в своей жизни не видывал. У нас там был цикл по судебной медицине, на пятом курсе. Огромное одноэтажное здание среди бескрайних пустырей Пискаревки. Все его многочисленные залы тусклого кафеля и бетонные коридоры завалены трупами. Туда везут всех неизвестных, найденных где ни попадя, а также погибших насильственной и скоропостижной смертью. Вонь там стоит невероятная. Обугленные и гниющие, червивые и объеденные птицами – всего этого добра там просто навалом. Но нам повезло. Мы с Худельманом собственноручно вскрывали тогда парня, застрелившегося двумя часами ранее. Еще теплого, можно сказать. На правом виске зияла дыра. Сами стащили с него одежду, трусы, носки… Вскрыли грудную клетку, брюшную полость. Сняв скальп, циркулярной пилой распилили череп; извлекли деформированный, помятый мозг. В моргах до этого я бывал неоднократно, но только тогда впервые понял, каким мусором становится человеческое тело после смерти. «Помни, человек: ты - прах…» Когда с черепа сдирается скальп, лицо у трупа приобретает неестественное, глупое, беспомощное выражение… А теперь, значит, туда угодил Сапожков. - В морге было прощание. Отпевали даже. Хотя отпевание было… - Миша опять поморщился. - Поп второпях кадилом помахал, (которое, кстати, даже не горело!), чего-то пробубнил. Халтура. Я-то ведь знаю, как это должно быть! Миша - продвинутый православный с сильным налётом экуменизма. - Сапожков лежал в гробу, непохожий на себя. - Плохо выглядел? - Я б его не узнал. Во-первых, он долго лежал в морге. Десять дней. Ну, и потом, его подробно смотрели судебные эксперты. Волосы непонятно где, лицо перекошенное… Слушай, может ещё выпьем? … - Давай. Вернулись на кухню. Нагумов налил себе, я символически поднял свою недопитую. - Гроб самый дешевый - фанерный, что ли; обит непонятно чем, нитки во все стороны торчат… Но это ещё ладно. Привезли в крематорий. Там есть большие залы, для торжественных церемоний; мы были в комнате попроще. Занесли гроб, поставили на возвышение. Вышел какой-то казенный служащий, произнес речь… - Речь? Он что, знал Сапожкова? - Да нет… Ну, просто дежурная речь, дескать – сегодня мы прощаемся с гражданином России Сапожковым Олегом Олеговичем… и что-то ещё в том же духе. А потом сказал – ну, все свободны, всего доброго. Я-то ожидал, что сейчас и произойдёт кремация. - И гроб уедет в геенну огненную? - Ага. Спрашиваю у служащего – а как же, дескать, сама церемония ? А он мне - да вы не беспокойтесь, мы тут всё сделаем; освободите помещение… я хотел было возмутиться, да не стал. Все вышли, мужик погасил свет и закрыл дверь. А Сапожков остался лежать в темной комнате. Какая пошлость… Сдали человека в утиль, как старый холодильник. И даже взглядом не проводили. Помолчали. Я размышлял о том, какая судьба ждёт Олега дальше в соответствии с версией о загробной жизни. Миша, словно угадав мои мысли, сказал, глядя перед собой: - Сапожков попал туда, где ему будет очень несладко. Выбраться он сможет при одном условии - если за него будут много и часто молиться. И ещё поразмыслив, добавил: - А так как молиться за него мало кто будет, то значит и выбраться шансов у него почти нет. Я иду по коридору клиники. У кабинета онколога сидит шеренга старух в одинаковых дешевых париках, похожих на скирды сена. «После лучевой терапии облысели…» - мелькает мысль. Они провожают меня глазами, синхронно поворачивая головы. Во взглядах, устремлённых на мой белый халат, я привычно замечаю тревогу пополам с надеждой. Кириши, 2005 г. |